На днях я встретил во всемирной паутине удивительный труд - книгу "Беседа о блаженствах" Саймона Тагуэлла. Я вообще люблю читать произведения подобных авторов за их внимательное и трепетное отношение к мысли. И мысли данного труда поразили меня некой своей актуальностью моим размышлениям. Как будто сам Господь ведет тебя за руку, отвечая на все твои вопросы словами талантливых людей.
Если кто помнит, не так и давно меня живо заинтересовал вопрос "почему мы, христиане, живущие в атмосфере реального волшебства, не покрываемся этой волшебной пыльцой, почему мы по прежнему не умеем любить людей и даже себя"?
При том, что книг - выше крыши. В этот мир святых букв на сотне языков народов мира можно уйти и не вернуться, навсегда закрывшись в уютной библиотеке с напольными часами и большим кофейником, утонув телом в глубоком кожаном кресле, улетев мыслью в иные миры - миры людей, написавших тысячи богословских трудов.
А ведь истина бродит рядом и она кроется в противоречиях, дивергенциях смысла. О чем и потолкуем в уютной, обставленной дубовыми библиотечными шкафами комнате. Лампа с глубоким абажуром создаст нужный полумрак, а ароматный дымящийся кофе с горкой бутербродов на подносе не даст нам проголодаться.
"Беседа с гостем".
Поэты и писатели ревнивы и не особенно охотно пускают во свою святая святых - в свой дневник, посторонних авторов. Но для столь ценных мыслей мной будет сделано обязательно исключение.Я процитирую несколько совершенно убойных, что называется, наповал, мыслей гениального автора, чье понимание Евангельской правды сродни охоте сокола, с высоты 5 километров камнем упавшего к цели и цепко схватившего когтистой лапой с трудом добытую истину.
Родство это весьма условное, потому что сокол скушает плоды своей охоты сам, а мой гость - поделился своим пониманием истины со всем миром. За что мы ему горячо респектуем приподнятой шляпой.
Что называется, встретились на осенней дорожке, покрытой лужами, два писателя и весь мир был забыт на ближайшие двадцать минут. И плевать на мелкий моросящий дождик. В окнах окружающих аллею домов приветливыми золотистыми огоньками загораются окна. Не иначе как вернувшиеся с работы люди вкушают в теплом семейном кругу горячий вкусный ужин и обмениваются впечатлениями.
А в это время двое романтиков, увлеченных одной идеей, обмениваются своими догадками и мыслями под легкий шелест устилающих сырую землю листьев.
Я задумчиво вопрошаю своего собеседника - почему мы не смотря на то, что знаем и заповеди и основные принципы спасения, все же тщеславимся, ссоримся, пытаемся обогнать друг друга по шкале личной святости?
И дорогой гость отвечает на вопрос.
Никто не сомневается в том, что блаженства (речь идет о заповедях блаженств из нагорной проповеди Евангелия) играют особую роль в христианском мировоззрении. Боссюэ сказал своим монахиням: «Если нагорная проповедь — суть христианства, восемь блаженств — суть нагорной проповеди». Однако текст этот очень странен. Чем больше думаешь о нем, тем больше он озадачивает. Блаженства, без сомнения, зовут нас на неслыханные высоты духовной и нравственной жизни; но, в то же время, они канонизируют качества, прямо противоположные представлению о приличном, благополучном, нормальном человеке.
Конечно, эту странность мы находим в Евангелиях повсюду. Христианская зрелость совсем не в том, чтобы стать подтянутым, внушающим уважение человеком, у которого все в порядке, ибо он точно знает, что такое быть христианином, и обладает достаточной силой воли, чтобы жить согласно этим знаниям.
Сам Господь избрал путь слабости. В Боге есть что-то такое, что легче выразить слабостью, чем силою, глупостью, чем умом, бедностью, чем богатством. Воплотившись, Он стал бедняком, неудачником и неразумным. А мы, призванные следовать и подражать Воплощенному Богу, не должны удивляться, что нам нужно изучить высокое искусство немощи.
Конечно, это не значит, что мы должны опустить руки и вообще не «делать усилий». И Библия, и жития святых показывают нам, что усилия эти бывают поистине героическими. Но не дай нам Бог неправильно их понимать!
В этот момент я радостно киваю своему собеседнику. Я со всем согласен. Подобные мысли мне известны, и меня радует в данном трудолюбиво выстроенном литературном периоде лишь по-западному яркая манера подачи смысла. Как обычно, европейские писатели умеют излагать мысли понятно. И в этот момент радостного согласия с умным и интересным собеседником я нетерпеливо подбадриваю его - "да, да, продолжай..."
Апостол пишет, что он достиг праведности, предписанной Моисеевым Законом, со всей той тонкостью ее толкования, которой достигли фарисеи. Когда же он стал христианином, это совершенство, эта праведность не принесли ему особой пользы; он как бы не знал, что с ними делать.
Очень легко считать фарисеев воплощением порока и лжи. В прямом смысле слова они не лгали; что же до пороков, они, можно сказать, были лучшими людьми той эпохи, самыми набожными, самыми покорными Божией воле, самыми ответственными в своих поступках. Праведность их плоха лишь одним: ее можно измерить, и счесть хоть когда-нибудь, что мы ее достигли. Она может стать самоцелью.
Как соблазнительно определить нравственность так, чтобы рано или поздно сказать: «Я всё это выполнил! Как хорошо войти в храм, смело подняв голову, и возблагодарить Господа за то, что ты — такой приличный, такой безупречный человек!» Как это смиренно (ведь благодарим мы не себя, а Бога), как нагло и как невыносимо скучно!
И это понятно. И тут уже начинаешь ощущать - Саймон в этот момент перешел от истории к современности. Он начал говорить о нас с вами. Праведность Савла, ставшего впоследствии апостолом Павлом, была набором правил - это делать нельзя, это можно, надо чтить субботу и побивать камнями богохульников. И будущий апостол и первый мученик за Христа Стефан встретились по разную сторону баррикад именно в момент мученической смерти Стефана.
Вроде бы "грешник", побиваемый камнями за "богохульство" и "по всем параметрам праведник" Савл, еще не ставший Павлом в какой то странно вывернутой ленте Мебиуса логически противопоставлены друг другу. Кто из них был в этот момент свят в самом деле - пояснила история. Но что должны были думать участники этого события прямо в тот момент?
Эта история должна многому научить нас. Она показывает, как палач и жертва могут катастрофически ошибаться в своем понимании добра с точностью до наоборот, и лишь суд истории, да тайный суд Божий могут поставить в этих вывертах логики свою окончательную точку.
Но главная мысль прозвучала - святость не сводится к правилам. Правила лишь задают направление, как обочина дороги, но обочина - это не сама дорога, ехать по ней нельзя. Как по обочине нельзя доехать до дальней точки, так и на одних правилах нельзя доехать до светлого Царства.
Это тоже вроде как понятная мысль. Но красиво поданная, и мы продолжаем слушать любезного гостя нашей "гостинной с часами и кофейником".
Часто считают, что фарисей из притчи гордился своими успехами; но это неверно. Он прекрасно понимал, что всем обязан Богу. Вина его — не в самомнении, а в том, что он неверно мыслил праведность. Начнем с того, что, благодаря не себе, а Богу, он всё-таки может любоваться собой. Он собой доволен. Довольство это проникает в самое смирение. Даже на исповеди мы, христиане, можем видеть себя «вполне правильными». Наши добрые дела, наша набожность, наши духовные достижения опасны тем, что помогают нам составить такое представление о самих себе, которое нас удовлетворит.
Мысль эта, среди прочего, входит в слова о том, что мы должны уподобиться детям (см. Мф 18,3). Не случайно у всех трех евангелистов сцена с детьми стоит рядом с текстом о богатом человеке (у Матфея — «богатом юноше»). Казалось бы, вот идеальный кандидат в Царство Божие. Но в том-то и дело, что идеальных кандидатов нет и быть не может. Христос пытался объяснить, что выполнение Закона нас не спасет; когда же ученики спрашивают, кто же может спастись. Он говорит: «Невозможное человеку возможно Богу».
Богач хотел узнать, что надо сделать, чтобы наследовать вечную жизнь; узнать и достигнуть этого. На самом же деле мы должны принять Божие Царство, как маленький ребенок. Тогда, в древности, не было сентиментальных иллюзий, благодаря которым нам кажется, что дети как-то особенно нравственны. Христос не говорит, что Царство — большая площадка, где играют идиллические дети. Дети близки к Богу не потому, что они безгрешны, а потому, что они беспомощны. Они ничего не могут «сделать», и, в отличие от богача, ничего не «заслужили». Что бы они ни получили, это подарок, дар.
У детей нет прошлого. Мы, взрослые, слишком много думаем о прошлом и даже издаем автобиографии, как бы готовя свой «имидж» к встречи с Богом. Зачем всё это? Зачем мы тратим время? Не лучше ли, как дети, жить настоящим, где нет места никаким «имиджам»? Именно здесь и сейчас встречается с нами Бог. Если мы хотим, мы можем сказать, что Он встречается с нами «нигде».
И вот эта мысль меня пронзила до глубины души. Нельзя сказать, что в разрозненной форме мы никогда не слышали подобную смысловую конструкцию. Многие тут же богословски разложат по полочкам "да, да, Саймон говорит о пресловутом смирении".
Да, о смирении. Но - под весьма необычным и верным углом. Забытые истины вновь оживают...
Дети в 6 лет не могут гордиться успехами. Они вообще не знают, что это такое - успех. Но уже любят сказки и прекрасно разбираются, где добро, а где - зло. И с блестящими восторгом глазенками, натянув одеяло к подбородку и затаив дыхание, слушают истории о светлом витязе, побеждающем дракона в его логове и спасающего прекрасную принцессу.
Вряд ли ребенок в этот момент делает сложный анализ и предполагает, что заслужит особую похвалу общества, если будет бороться со злом. Он просто всем сердцем с героем и хочет быть таким же. Просто потому, что быть добрым - естественно, и его маленькое сердечко горит светом святой истины совершенно искренне, сиюминутно, без оценки "а что мне за это будет". До той поры, пока ребенок не научился оценивать и взвешивать. И обретенное умение все меняет. Чудо попадает в клетку разума, и отдается на растерзание безжалостному палачу Логике.
Венчают рассуждения Саймона мысли о слабости, как высшем достоинстве Христианина.
Вот почему так важны в христианском предании «обращения на смертном одре». Мы — не наше прошлое; мы — то, что мы здесь и сейчас стоим перед Богом. Это — не психологическая, а богословская истина; совсем не надо каждую минуту ощущать себя как бы только что сотворенным. Такие ощущения и соответствующие им восторги дали бы ровно то же самое, что и фарисейское довольство собой.
Каждый, кто ищет способы приблизиться к Богу, обретет эти способы, а Бога утратит. Духовный человек не печется даже о духовном покое, и не страдает от его недостатка. Любые ответы на вопрос: «Что я могу сделать, чтобы наследовать жизнь вечную?» — не нужны, они бесплодны. Чтобы превзойти «праведность фарисеев», мы должны совершенно изменить наши представления о праведности.
Мы должны иначе видеть, что значит быть праведным и, тем более, что значит себя праведным ощущать. Со времен Нового Завета праведность нельзя измерить. Конечно, мы по-прежнему знаем, что, например, убийство — грех, а не убивать — хорошо и праведно. Но сколько бы мы ни сделали, сколько бы грехов ни побороли, — мы всё такие же нерадивые рабы.
Церкви потребовалось много веков, чтобы достигнуть на практике той милости к любому кающемуся, которую нередко называют теперь «духом Иоанна XXIII». Но богословы всегда знали, что Новый Завет не допускает никакого разделения на «чистеньких» и «нечистых». Авва Феодот учил когда-то: «Не превозносись над любодеем, если ты чист, иначе и ты нарушишь Закон. Ибо Тот, кто сказал «не прелюбодействуй», сказал и «не суди». Каждый из нас облечен великой честью: все мы — жалкие бедняки, ожидающие милости Божией.
Это довольно неожиданная столица смысла, мегаполис познания, фейерверк золотых истин. Нельзя судить не только потому, что мы берем на себя функцию Бога, а потому что сама система оценочности вписывает нас в квадратно-гнездовой модус моральной дискретности. Или, выражаясь на культурном русском - переселяет нас в мир, привыкший давать всему оценку, то есть - судить всегда и все.
И именно по этому нам так трудно стать святыми. Мы слишком привыкли "по-взрослому" все считать - свои и чужие заслуги, постоянно все взвешивать и сравнивать - длину волос, размер ноги, номер телеканала, массу собственного тела, кол-во съедаемых калорий и совершенных добрых дел.
Не о том ли говорил Маленький Принц из знаменитой сказки Антуана де Сент-Экзюпери? "Взрослые очень любят цифры. Когда рассказываешь им, что у тебя появился новый друг, они никогда не спросят о самом главном. Никогда они не скажут: «А какой у него голос? В какие игры он любит играть? Ловит ли он бабочек?» Они спрашивают: «Сколько ему лет? Сколько у него братьев? Сколько он весит? Сколько зарабатывает его отец?» И после этого воображают, что узнали человека."
А ведь цифры бывают не только римскими. Они бывают и эмоционально-оценочными. Этот - хороший, а этот - плохой. И шкала, по которой оценивается тот или иной подсудимый, стала Прокрустовым ложем нашей цивилизации. В мире, где у всего есть цена, мы забыли о собственной неоцененности, бесценности, бесконечности. Подсчетами увлекаются все. Например, трудно педагогу ВУЗа не впадать в оценочность всегда и везде, даже читая эту статью. "Сиверс, ты написал эту статью на четверку". Капкан захлопнулся.
Истины Евангелия в том, что цифр не существует вовсе и нет никаких четверток и троек. Мы вслед за павшим Адамом придумали цифры, забыв о нашей неизмеримости.
Конечно, я не призываю отказаться от цифр вообще, но - Христос честно предупредил своих последователей - "Вы и мир - разные, враждебные друг другу сущности". Вряд ли Христос подразумевал, что христианина за каждым углом обязательно будет поджидать бандит с заточкой.
Речь, как мне мнится, именно в совершенно иной системе координат мышления мира. Мир любит оценивать - христиане должны ценить, не оценивая. Мир взвешивает. Христианин должен отпускать любовь оптом, а не по талонам, и не считая сделанного добра. Ибо нет цифр его подсчета. Если угодно, христианин становится инопланетянином на родной планете, изгоем системы, ибо более не принимает ее метрической системы моральных координат.
Но как же трудно стать таковым!
История Церкви показывает - это очень трудно даже самой церкви. Мы прославляем святых в акафистах и канонах. Мы прославляем этих дивных светочей, зачастую не понимания, что подсознательно создаем себе оценочные модели. Святой - какой-то особенно "выслужившийся", я - последний грешник.
В католическом богословии есть даже тезис о неких "сверхдолжных заслугах святых". По их мысли, некто угодил Богу настолько, что избытки своих добрых дел может "передавать" другим, чтобы искупать их от погибели. И именно на этой логике построена система индульгенций. Святость Папы или того святого, на чей собор идет жертва, как бы отдают жертвователю часть сверхдолжных заслуг, покрывая грехи жертвователя - покупателя индульгенции.
И так легко забыть, что сила святого - в обретении им "безоценочности" и нативно-естественного бытия в добре. Я люблю Бога и хочу общаться с ним (а не потому, что я считаю на благочестивых счетах свои молитвы и мне ставят крестики в небесном табеле). Я люблю и тех, кого Бог создал своими руками. И молюсь за них, и дарю им тепло. А не потому, что так предписано правилами. Живые безоценочные чувства взрослого мудрого ребенка-старца расцвели цветком святости. Они столь же естественны, как порыв ребенка стать героем, жаждущим убить дракона. Потому что быть добрым - естественно. Хотя и трудно в мире, который живет по правилам "купи-продай".
А мы сами ставим барьеры на пути к Богу, начиная оценивать "кто он и кто я". Не подпуская себя к мысли, что все мы можем спастись ТОЛЬКО по милости Господа Бога и НИКАК ИНАЧЕ. Протестанты делают на этом совершенно правильный акцент. И именно по этой причине у коллег из протестантских церквей отсутствует само понятие "святые".
С точки зрения протестантского богословия любой христианин, просто "принявший Господа своим Спасителем - автоматически святой". Это может быть неверно понятным, как если бы мы дали себе право на любую низость, всего лишь оправдав ее искупительной жертвой. Но - истина в том, что в отличие от нас у Господа право на оценку - есть. И сердца любых христиан любых деноминаций (да и вообще всех людей) будут взвешиваться на одинаковых весах очень точного, но беспредельно любящего Судьи.
Все мы подлежим суду. Святые в том числе. Не будь спасительной жертвы Христа, святые и грешные были бы в одном аду. И именно милосердие Господа спасает души и тела. Святые просто встали в нужную очередь за правильным лекарством от смертельной болезни. Где лекарство - любовь без правил и регламента.
Наверное, мои рассуждения легко неверно понять, ведь так легко не увидеть, что я вовсе не призываю отказаться от правил вообще. Обочина у дороги нужна. Просто она не должна стать главнее самой дороги. И я вовсе не указываю на некую особенную истинность протестантского богословия. Истина, как обычно, где-то рядом. Между двумя обочинами.
Да, православное богословие подсознательно учит нас считать добрые дела, поощряя идеализированными историческими примерами житийных описаний. Творит идеалы добра. Жития святых полны моделей поведения, которые нам бы хотелось повторить. И увлекаясь, мы принимаем описанные в житиях и акафистах правила оценки. Нам тоже подсознательно хочется, чтобы "нас тоже хвалили, как вон тех святых". Или стать "таким же". Даже если мы этого и не замечаем. И вроде бы наши желания святы. Если только мы сумеем забыть элемент сравнения "а вот он...а вот я..."
Наверное, главное в нашем общении с небом и болезными братьями и сестрами на грешной земле - это учиться чувствам, которые естественны на небесах. Невозможно представить себе святого без его любви к Богу.
Невозможно представить себе святого, лишенного сострадания к людям, невозможно представить себе святого без его устремления к святости. И посмотрите - описывая святого, мы как будто выходим из мира точных цифр. Святой любил - но кто измерит его любовь? Святость стремился к Богу, но на каких весах это взвесить? Все самое ценное в наших небесных друзьях - бесценно.
А мы привыкли считать святость на точных канцелярских счетах и момент истины наступает, когда мы оступаемся и попадаем на полной скорости в очередную обочину. Боль от столкновения с реальностью отрезвляет, либо ввергает в уныние. Наши мысли выдают наши тайны - "ах, я всего лишь обычный грешник...святые - это титаны, а я - простой" - думаем мы в момент падения.
А зачем мы сравнивали то, что сравнить нельзя? Неужели мы мыслим по принципу "Ах, он любит Бога больше"? Разве это можно измерить? Да и насколько мы просты, если у каждого есть волшебный чердачок, полный удивительных загадок и тайн. Считая чужие подвиги, мы не в силах посчитать главное, что сокрыто от наших глаз. То, что счету не подлежит.
А ведь истина проста. Нам нужны и святые, и богословские труды. Как понимание того, что святость вообще возможна, что даже грешные слабые люди могли отбросить навязанный миром оценочную модель поведения и перейти к симфонии безоценочных чувств.
Любовь к врагам, друзьями, всему человечеству возможна только в том случае, если мы разучимся считать и оценивать. Проще говоря, нам нужны все люди! Включая последних грешников. Потому что верное безоценочное бытие просто не даст нам понять, кто грешник, а кто нет. Мы будем оценивать не людей, а выбирать дороги, по которым идти и в какой компании. И тут компасом служат не знания, а сердце.
Как некую идеальную цель можно представить христианина, который любит Бога и своего ангела-хранителя, и святых на небе, и дурно пахнущего собрата из колодца абсолютно одинаково. Пламенное сердце просто светит - на всех, не умея различать, кто перед тобой. Это жизнь, созданная Богом. А ты, как маленькое солнышко, светишь на любую жизнь - равными лучами. Как трудно представить себе солнце с лучами разной длины и интенсивности, так трудно представить истинно святого избирательным.
Не потому ли пал первый Адам, познав добро и зло, а проще - научился считать и оценивать? И лишь инверсия падения, обратный откат к неумению считать и анализировать, любя все живое восстановит падшего Адама.
Наверное, мои читатели могут подумать "а как нам понять, где добро, а где зло"? Добро всегда там, где твоя и воля Бога едины. Ибо Бог добр. А если ваши чувства одинаковы (подчеркиваю, не цели - а чувства) - вы едины с Богом.
А ведь направление воли - это лишь желание. Желание - не подлежит оценкам, оно исходит из сердца. Если совсем уж просто - подлинно райскую природу в нас сохранило только сердце. Если сердце говорит "хочу" - ум обосновывает желание или ищет способ его удовлетворить.
Нам надо просто хотеть того же, чего хочет наш Творец. А Творец хочет, чтобы мы "да любили друг друга". Не оценивая. "Если не станете как дети - не войдете в Царство небесное". А ведь у нашей вечной сказки должен быть счастливый конец, не так ли?
| Besedy_o_blazhenstvah.zip | Скачать "Беседы о блаженствах" |
Автор: Дмитрий Сиверс